Начну с краткой характеристики 1990-х.
Как вы, конечно, помните, мировая социалистическая система стала меняться, а потом и разрушаться в конце 1980-х годов.
И просто по профилю своей прежней профессии – как специалист по экономикам социалистических стран и время от времени смотрящий на то, что происходит там сегодня, – я должен сказать, что нельзя безоговорочно утверждать, что результаты российских реформ печальны по сравнению с итогами реформ в других бывших странах социализма.
Надо сказать, что у нас в то время были одинаковые желания и одинаковые иллюзии.
В конце 1980-х годов и мы, и наши коллеги в Венгрии, Чехословакии, Польше и других соцстранах искренне хотели трех вещей: рыночной экономики, гражданского общества и плюралистической демократии.
В тот период между экспертами расхождений не было.
Потом эти расхождения появились и увеличились, но вначале всех нас объединяло убеждение, что нам будет легче переходить к рынку, чем, к примеру, странам Латинской Америки, в тот период сильно перегруженных этатизмом и тоже ставившим задачу перевода экономики на рыночные рельсы

В государствах Центральной и Восточной Европы стремление освободиться от опеки СССР соседствовало с представлением, что административно-командному социализму, несмотря на все его преступления и нелепости, удалось создать сносные основы жизни человека, которые позволят безболезненно перейти к принципиально новому типу организации хозяйственной жизни.
Одновременно речь шла о таких сферах, как образование, наука, культура и здравоохранение.
Все это, как известно, оказалось иллюзией: именно эти основы стали первыми жертвами переходного периода, что ощущается и до сих пор.
Конечно, нет никакой ностальгии по тем временам, в том смысле, что нужно «восстанавливать якобы утерянный рай», о чем говорил г-н Бородин, намекая на 2017 год.
Я не могу не отреагировать на этот призыв.
Один известный украинский политик как-то заметил (и мне это очень понравилось): «у того, кто не жалеет о смерти Советского Союза, нет сердца, а тот, кто думает, что его можно восстановить, у того нет ума».

Как бы то ни было, после утраченных иллюзий и разочарований во всех постсоциалистических странах встала практическая задача построения новой экономики.
И здесь сразу же выявилось два подхода к ее решению.
Они хорошо известны: это «шокотерапия» и градуализм.
Мы, к сожалению, начали реализовывать первый подход.
Мы не глупее и не умнее ни чехов, ни венгров, ни поляков.
Но у нас – и это, по-моему, наша национальная болезнь – случилось то, что по-научному называется онтологизация теоретических схем.
А если сказать более простым языком, то это стремление как можно быстрее внедрить в жизнь прогрессивные идеи.
И если в 1917 году в жажде справедливости на одной шестой части планеты в качестве «руководства к действию» была взята самая левая ветвь западного идейного арсенала, то в конце 1980-х годов победила его самая правая часть.

На самом деле только идеи и правят миром.
И сегодня я хотел бы поговорить именно об этом.

В сущности, речь идет о философии экономической политики.
Здесь уместно вспомнить знаменитое высказывание Кейнса о том, что политикам обычно кажется, будто они разговаривают с богом, и, обладая звериной интуицией, они часто действуют вопреки всяким «научным» советам.
Но дальше Кейнс говорит, что на самом деле все политики бессознательно руководствуются доктринами, которые им преподавали профессора в тех университетах, где они учились.
И вот в конце 1980-х годов, когда встал вопрос о переходе к рыночной организации хозяйственной жизни, мы стали жертвой тотальной моды на идеологию демонизации государства, т.е. на воспевание так называемой невидимой руки рынка.

В общем-то, если раньше говорили: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», то теперь, как когда-то о Марксе, то же самое стали говорить о Милтоне Фридмане и Фридрихе Хаеке.
Мне довелось дискутировать с Милтоном Фридманом на одной конференции по поводу нашей трансформации.

Спор был о том, как следует ее осуществить.
Я говорил, что административно-командная экономика в принципе утопична, так как лишает человека права выбора и блокирует реализацию инноваций просто в силу природы плановой экономики.

Тем не менее при социализме были созданы четыре основы жизни: здравоохранение, образование, наука, культура, и в результате идеи равенства и справедливости все-таки воплотились.

Фридман ответил, что все это ерунда, потому что на самом деле все те вещи, о которых я ему говорил, не являются предпосылкой для экономического роста.
Это плоды экономического роста.

Кстати говоря, в мире дискуссия по этому вопросу не кончается.
При этом она интересным образом указывает на наличие некоего сходства между завзятыми коммунистическими антирыночниками и сторонниками ультралиберализма.

Те и другие, в сущности, сходятся в том, что сначала народ надо накормить, а потом уже можно дать ему и все остальное, включая «социалку» (какое презрительное название!).

Я же придерживаюсь другой точки зрения: перечисленные основы являются предпосылкой цивилизованного развития, а не его результатом.
Но тогда с нами велся такой разговор: «Вы не заслужили той социальной сферы, которая у вас есть, и вы не должны повторять наши ошибки.

Наше общество пересоциализировано, у нас очень влиятельные профсоюзы, очень мощные группы по интересам», и поэтому западные страны начали строить социализм, который губит экономическую активность.

Если вы помните, Маргарет Тэтчер пришла к власти под лозунгом: «Восстановим право на неравенство!».

Я не хочу вдаваться в дискуссию, права она или не права по отношению к своему обществу (там на этот счет тоже была острая дискуссия), но тем не менее такое было.
А что касается онтологизации – (возвращаюсь к теоретической схеме) понятно, что наше сообщество ученых-экономистов не было готово к реформам, и понятно, почему оно не было готово, – мы просто предполагали, что рыночное хозяйство в принципе эффективнее нерыночного, но никто, конечно, не мог предположить, каким путем туда идти.

Можно критиковать Горбачева и его советников (кстати, почти все они были из Российской академии наук), но, в общем-то, был принят вариант радикальной реформы, которая, если подводить итоги десятилетия, привела к тому, что Россия ничем не отличается от других стран, просто, как всегда, она оказалась радикальнее, чем другие страны, которые допускают некоторый резерв по отношению к теориям и понимают, что все-таки социальную сферу надо сохранять.

Посмотрите, например, на Чехословакию, Польшу, Венгрию, Болгарию, Румынию. Ситуация в Болгарии и Румынии ближе к нашей, но все же они пытались каким-то образом сохранять социальную сферу, во-первых, так или иначе, внедряя градуалистские элементы, и, во-вторых, в этом смысле им удалось избежать катастрофы 1998 года и вот такой, как у нас, тотальной, можно сказать, коммерциализации социальной сферы (которая, к сожалению, продолжается).

В общем, в это первое десятилетие везде была трансформационная рецессия.

Всем было ясно, что тот имеющийся валовый внутренний продукт, его содержание нужно было менять, а так как его нельзя было поменять автоматически, рецессия неизбежна.
Рецессия была везде, просто в России она была глубокой, плюс беспрецедентное обесценение валюты (в пять раз за две недели) это, конечно, и явилось результатом большего радикализма, большей открытости, большей скорости и такая трансформационная рецессия была более болезненной для России.

Только здесь можно говорить о количественном измерении.
В целом все это десятилетие можно назвать «утратой количества».

Утрата количества в 1990-е годы во всем постсоциалистическом мире.
И нельзя оценить это ни «за», ни «против», потому что само наполнение валового внутреннего продукта было чудовищным с точки зрения выбора для человека.
Я не говорю уж о военном производстве, – это было везде, поэтому поддается оценке.

Второе десятилетие я бы коротко оценил как «утрата качества».
И это проявилось также на всем постсоциалистическом пространстве.
Кто-то назвал этот период (не я, но мне нравится это название) «рост без развития».

Это очень точно – рост без развития.

И если для наших бывших братьев и сестер такая ситуация не была так болезненна, потому что, вступив в Европейский союз, они автоматически вписались в формат индустриального ландшафта и индустриальной политики Европейского союза, то для России это был, в моем представлении, двойной грех.
Потому что у нас не было, нет и не будет никаких шансов надеяться на правовые и институциональные ограничения Евросоюза и этот формат (который, собственно говоря, и скрепляет это сообщество, этот союз, представляющий, по моему мнению, наиболее идеальную модель общежития людей), а еще и потому, что тот золотой дождь, пролившийся на нас в это десятилетие, имел, мягко говоря, нецелевое расходование.

Если после утраты количества в первом десятилетии начинать думать о качестве, то начинать думать о качестве можно было бы только при систематическом финансировании приоритетов индустриальной политики, которая, как вы помните, демонизировалась в риторике, а сначала практически даже отвергалась.

Слава богу, что в конце этого десятилетия все изменилось – теперь риторика стала нормальной, но в целом это десятилетие мы тоже потеряли, но это была утрата качества.

Для России утрата качества заключалась в том, что после трансформационной рецессии практически был достигнут прежний уровень экономики, но если считать по
валовому внутреннему продукту (что сейчас уже тоже не очевидно).
От Китая до Америки идут острейшие споры, как все-таки измерять экономические успехи и вообще как измерять экономическое счастье.

Теперь третье десятилетие.
Я сначала назову определения, какие я бы дал первым двум десятилетиям.

«Утрату качества» я называю «анархо-либеральный капитализм», это 90-е годы.
Почему «анархо»?
Собственно говоря, одна система исчезла, вторая система не возникла.
Она стала создаваться в результате отмены всех ограничений.
То есть без институтов, без правил и без морали, если, конечно, не считать, что Павка Корчагин был заменен Романом Абрамовичем в качестве идеального человека

Я недавно говорил в одном университете, что такое герой нашего времени.
Одна девочка спросила: «А кто такой Павка Корчагин?»
Многие уже забывают про это противопоставление, а я думаю, что это был очень важный момент.
Настоящий либерализм все-таки предполагает институты, правила, мораль, т.е. предполагает целый ряд ограничений, в рамках которых можно начинать рыночную игру.
А здесь была анархия: сильный-слабый, непонятно – кто прав, кто виноват.
Ясно, что сильные должны были победить.

Второе десятилетие, «рост без развития», этот период утраты качества я бы назвал «анархо-феодальный капитализм».
Анархо-феодальный в том смысле, что большинство населения «спасаются, кто может», а власть распоряжается денежными потоками, в сущности, абсолютно по феодальным правилам.

Все вроде бы как у людей – есть парламент, сдержки-противовесы, есть даже структурная политика.
Другое дело, что никогда не знаешь, какая.
Но она может меняться ситуативно – то поддерживается одно, то другое, и это, конечно, в общем-то, тоже результат утраты качества.

И третий момент.
Вот здесь есть развилка.
Поскольку мы не знаем, что будет в этом десятилетии, то у нас есть задача – устойчивое развитие после двух тотальных поражений.

Тем не менее (я говорю без иронии), с моей точки зрения, трансформация имела большие успехи – страна приобрела рыночную форму организации жизни, в общем-то, довольно быстро, и быстро были созданы формальные институты рыночной экономики, это тоже надо признать.

Я лично считаю, что это является результатом очень хорошего образования, которое получили бывшие олигархи, а теперешние монархи, в результате того, что они учились в советских вузах и научились системному мышлению.

Мне предлагали в свое время стать президентом банка – я был в страхе, потому что мне трудно было представить: а как это – быть банкиром?
Хотя вроде экономикой занимаюсь, знаю про это дело, столько написал, прочитал.

А вот химики, физики, биологи быстро разобрались, за пару месяцев, что такое дебет-кредит, – и пошло дело.

Я хочу сказать, что это удивительное достижение России, между прочим.
И сегодня мы находимся на развилке.

Либо устойчивое развитие после двух поражений, а два поражения, которые я считаю структурными, – это примитивизация научно-технического потенциала страны (я тысячу раз на эту тему писал и говорил), и второе – это социальные поражения.

Социальные поражения всегда можно поправить.
Я имею в виду расслоение общества.
Общество мирится с этим и ничего.
Дитя не плачет – мать не разумеет.
Хотя, если задуматься, это очень плохо, потому что половина детей рождается в бедных семьях, что блокирует им путь к цивилизованной жизни, но все-таки это еще более-менее исправимо.

А неисправимо структурное загнивание.
Недавно я был в Вологде на оптико-механическом заводе.
Это потрясающий завод, на нем производят приборы ночного видения на уровне мировых стандартов.
И директор мне рассказывал о своем отчаянном положении, потому что пока правительство никак не определится со стратегическими целями, ему нужно тратить деньги на зарплату и все такое прочее, а ориентироваться на экспорт они не могут.
И это действительно серьезная проблема, потому что возникает эффект погасшей доменной печи – потом ее нельзя разжечь, если вы ее остановите даже на два года, это не выключатель: сегодня выключил, все сидят, потом включил – и работает.

И это очень тяжелый вопрос и очень тяжелая ситуация, она просматривается по многим направлениям.
Поэтому, чтобы это структурное поражение преодолеть, необходимы усилия и вообще мощный поворот в экономической политике.

И ясно, что он пока не просматривается, хотя и сделано очень много интересного.
Риторика хорошая. Но ясно, что в третьем десятилетии есть опасность застоя, обусловленного тотальным бюрократическим произволом.
По-старому я бы назвал большую опасность для этого десятилетия – «государственно-монополистический капитализм».
Монополизм тотальный, во всем – в экономике, политике, даже культуре, если говорить об основных каналах вещания.

И это, естественно, блокирует любое движение вперед, приводит к отсутствию социальных лифтов и т.д.
В этой ситуации я нахожу очень серьезный риск.

Сформулирую, как я вижу номенклатурный капитализм в качестве реальной угрозы будущему России.

Это синтез двух крайностей, который только Россия может продемонстрировать.
С одной стороны, анархо-капитализм, такой же, как на заре развития, XVII–XVIII век, а с другой – административно-бюрократический произвол чуть ли не 1930-х годов.
Я имею в виду полную маркетизацию социальной сферы – образования, науки, культуры, здравоохранения.
Если говорить совсем общо, то нет денег – не лечись, есть деньги – лечись.

Ну а с другой стороны, жесткое администрирование по отношению к тем предприятиям, которые остаются государственными, недоверие к их руководству, восстановление схем, в соответствии с которыми деньги, которые вам дали на ластики, вы не можете потратить на скрепки.

И последнее, что хотел бы сказать, перед тем как закончить.
В Давосе недавно наш президент с гордостью говорил о том, что во время кризиса мы воздержались от национализации банков.
И это было, в общем, преподнесено как успех либеральной политики.

Но я хочу подчеркнуть, что уже не осталось ни одной страны в мире, которая присягает на верность рыночному фундаментализму, кроме нашей.
И она стремится к этому не только в риторике, но и в действиях.
Несмотря на то что одновременно восстанавливается административно-командная система.

Но они думают, что надо и другой мир этому поучить, вместо того чтобы посмотреть, как другой мир строит свою политику в условиях кризиса или посткризисного периода.
Я не могу отказать себе в удовольствии привести некоторые цитаты по поводу того, что делает Франция в условиях экономического кризиса.

Меня это поразило.
Вот цитата от Саркози (из обращения к ученым): «Недоброжелателям (они существуют), которые жалуются, что ваши исследования оторваны от жизненно важных вопросов, стоящих перед нашей планетой: болезни, нищета, отставание в развитии, я бы сказал, что насущные вопросы момента не должны быть компромиссом для будущего.
Увидеть две реальности – краткосрочные и долгосрочные перспективы – и рассматривать их как конфликтующие между собой – это значит упустить будущее».

Это поразительно. Здесь человек, который интервьюирует, говорит о том, что это типично французский феномен – они такие умненькие, что видят будущее.
Это не так.
Я знаю, что Германия, которая близка мне, тоже делает для этого очень много.
Но все-таки Франция, наверное, более выпукло демонстрирует это.

Вот еще один пассаж Саркози: «Западная экономика переживает трудный период – рецессию, которой мир не знал с 1929 года.
И некоторые правительства, естественно, предпринимают попытку задержать необходимые вложения в науку.
Если бы вы были на месте политиков, у вас тоже был бы соблазн сделать это.
Но мы во Франции предприняли совершенно противоположное, считая, что именно высшее образование и научные исследования являются искомым решением в борьбе с рецессией».

И еще один очень интересный момент.
Здесь уже начинается новая тема, я не хочу в нее углубляться, насчет критики Российской академии наук, которая, в моем представлении, является брендом мирового класса.
И не только в моем, весь мир знает несколько наших брендов – шахматы, классическая музыка, музыканты и Академия наук.
Так вот, Саркози подчеркнул, что у фундаментальных исследований нет очевидной связи с прикладными результатами, и дальше очень изящно: «Электричество было открыто не в результате проекта по усовершенствованию свечи».
А один американец очень точно в этой связи сказал, что уравнение Максвелла окупило все расходы на фундаментальную науку в 200 странах мира на ближайшие 200 лет.

В конце концов, все, что мы имеем, – это все результат научных исследований.
Еще он называл науку, это мне тоже очень понравилось, окружающей средой человека, поэтому о ней необходимо особенно тщательно заботиться.

В заключение хочу сказать о том, то экономическая наука не может быть узкопартийной в эпоху постиндустриального общества и быстрых перемен.
В современном мире существует по крайней мере две принципиальные либеральные парадигмы экономической политики.
Я уже неоднократно говорил об этом.
Они отличаются друг от друга степенью участия государства в рыночной экономике и содержанием государственных мер.

Как выбрать объективно необходимый план политики в новых условиях, как выбрать надпартийную точку зрения?

Только методом открытой научной дискуссии и диагностики деталей, которые иной раз даже не входят в сферу экономического мышления.
Например, что можно сказать о России, где гражданское общество находится в стартовом состоянии развития, практически нет среднего класса, политическая система носит характер управляемой демократии, нет полноценных политических институтов, а следовательно, нет системы защиты среднего класса от бюрократии у населения нет мотивации к новшествам?

Я думаю, что эти вопросы требуют политических решений – надо решать вопросы создания полноценных политических институтов, потому что действующие гибридные институты и праволиберальный тип экономической политики блокируют развитие.

Я не против правых, у меня надпартийная позиция.
Но сначала надо разблокировать средний класс и в течение ближайших десятилетий проводить леволиберальную политику – институционализации рынка, возрождения гражданского общества и социально-экономического оздоровления.

Потом наступит очередь правых – это мировой опыт.

То, что предлагают нам правые сегодня, курс на мнимую стабильность, – это не научный диагноз, это классовый эгоизм, соответствующий интересам плутократии, и основной тормоз всей модели развития.

Это моя профессиональная точка зрения.
Короче говоря, заканчивая, я хотел сказать, что в этой ситуации дефицита демократических институтов очень важно, чтобы было подготовлено экспертное сообщество.

Недавно Гавриил Харитонович Попов очень интересно рассказывал о том, что даже в адсентистских системах при Александре III или при Столыпине руководители нуждались в альтернативных точках зрения и как-то реализовывали эти нужды.

Я думаю, что у нас большой дефицит этого.
И я хотел бы просто призвать людей, думающих примерно как я.
Есть школа мышления Российской академии наук, чтобы здесь было хотя бы, как говорил один оратор, единствó и сплóченность.
Спасибо за внимание.